Если первое кавказское путешествие Пушкина в основном породило романтическую поэму, то о литературной эволюции поэта свидетельствует тот факт, что наиболее значительным произведением, появившимся в результате его второго путешествия, было решительно прозаическое «Путешествие в Арзрум», которое он задумал во время кампании 1829 года.

Опубликованное в 1836 году и написанное годом ранее на основе путевых заметок 1829 года, это произведение представляет собой тонкий, хотя и странно бесстрастный отчёт о долгом путешествии поэта к русско-турецкой границе. Несмотря на то, что это кажется действительно объективным отчётом о путешествии, это прозаическое произведение также выполняет некоторые более масштабные идеологические и эстетические задачи. Это проясняет собственное понимание Пушкиным отношения писателя к имперскому государству и имплицитно определяет отношение поэта к взаимосвязанным традициям литературного романтизма. Предисловие к «Путешествию» специально посвящено опровержению представления о том, что поэт обязан «воспевать подвиги своих соотечественников».

Лукаво скрывая своё отношение к власти, Пушкин разрушает, как социальный контекст, так и эстетические предпосылки, которые связывали писателя XVIII века с имперским государством. Поэт не только больше не обязан восхвалять господствующий политический порядок, но и фактически эстетически неспособен к этому. Поэтическое вдохновение больше не идентично одическому восторгу: в то время как восторг является показателем политической приверженности, вдохновение является мерой художественной свободы.
Отказываясь от необходимости - и профессиональной компетентности - восхвалять военную кампанию России, произведение ставит перед собой другую задачу - ослабить поэтическую романтизацию Востока, в которой ранее участвовал сам Пушкин, и найти новые стилистические, описательные и этнографические нормы, согласно которым восточный травелог мог бы существовать как жанр.

«Путешествие» характеризуется короткими лапидарными фразами, в которых живописное соседствует с ничем не примечательным, и где обнаруживается, что ценность новых вещей и впечатлений мимолётна и, таким образом, едва ли компенсирует скуку или дискомфорт путешествия.

Продуманная, даже педантичная ясность описания поездки была отмечена и часто восхвалялась, но читатель неоднократно задаётся вопросом, действительно ли целью повествования является точность деталей? Текст продвигает читателя вперёд, неоднократно инсценируя встречи с чем-то культурно или топографически чуждым, чья чужеродность сначала отмечается, но чей интерес затем обесценивается.

Пушкин здесь разрушает общепринятые визуальные атрибуты горной возвышенности, делая их невидимыми по самой прозаической причине: плохой погоде. Возникает соблазн заключить, что на пределе своих возможностей путешествие в Арзрум не связано с поиском нового как такового. Скорее, оно устанавливает монотонность новизны, которая действует как неравномерный стимул для восприимчивости путешественника. По мере того как мимолётная увлечённость рассказчика тем, что он видит, переходит в разочарование, восточное приключение постепенно утрачивает свой экзотический потенциал.

Такое обесценивание живописных деталей имеет неожиданный психологический коррелят в том, что Тынянов назвал «нарочитой невежественностью» самого рассказчика. Примеров этого предостаточно почти на каждой странице. Пушкин приветствует персидского принца напыщенной стилизацией восточной риторики только для того, чтобы в ответ к нему обратились с «простой, интеллигентной вежливостью порядочного человека!». Представительницы прекрасного пола полностью игнорируют его, когда он мешает им мыться в тифлисских банях. Он отвергает грузинское пение на основании одного переведённого текста как «восточную чепуху», проезжает мимо места, где он должен был сменить лошадей, и ошибочно определяет армянскую деревню как «груду камней». Места, люди, языки и обычаи обсуждаются Александром Сергеевичем с решительной неуклюжестью и его уже не впечатляют шедевры грузинской кухни, кавказские обычаи и радушное гостеприимство.

Пронизанный широко признанными заблуждениями, «Путешествие в Арзрум» демонстрирует исключительную склонность к культурной путанице, которая, как и многое другое в произведении, представляется преднамеренной риторической стратегией. Наиболее очевидно, что эти инциденты подтверждают упрямую индивидуальность самого писателя - фигуранта, не только сопротивляющегося требованиям российского государства, но и глубоко скептически относящегося к условностям самого ориенталистского повествования. Пушкинские описания турецкой кампании были определены как образец для великих батальных сцен Толстого, смоделированных свидетельств очевидцев, которые резко контрастируют с тенденциозными искажениями официальной военной истории.

Кроме того, можно было бы указать на ещё один урок, который это произведение преподало более поздним русским писателям. Сознательное использование культурной слепоты и неудачи интерпретации в тексте было воспринято Достоевским в его «Зимних записках о летних впечатлениях» (1863) или Иосифом Бродским в его «Путешествии в Стамбул» (1985). Все три работы повествуют о зарубежных поездках их авторов, демонстрируя преднамеренную нечувствительность повествовательной персоны как призму, через которую можно осмыслить личную и культурную идентичность. Все трое писателей исследуют на самом глубоком уровне культурную судьбу России как географического рубежа между Востоком и Западом.

На этом, более глубоком историософском уровне, в значительной степени подразумевается, что статус России, как пограничной нации, становится субъективным бременем самого автора. Текст, в котором повсюду говорится о политических границах и культурных барьерах, неоднократно ставит самого поэта на этот порог. Наиболее очевидно это проявляется в социальной маргинальности Пушкина: европеец среди азиатов, гражданский дворянин среди военных офицеров, независимый писатель среди государственных агентов и любопытствующий любитель среди гермафродитов, гомосексуалистов, дервишей, женщин под вуалями и жертв чумы. Поэт показывает, как неуклюже он вписывается в окружающий ландшафт. Переживания Пушкина на полях боёв кампании в Арзруме выражают негативную свободу «безнациональности». В знаковый и по праву знаменитый момент путешествия Пушкин достигает русско-турецкой границы в надежде осуществить своё давнее заветное желание покинуть пределы российского государства, но его надежды рушатся из-за самого успеха российской армии.

Этот короткий отрывок ёмко формулирует традиционно двойственное отношение русского писателя к российскому государству. Имперская власть - это одновременно и благоприятный контекст путешествия поэта, и клетка, которая удерживает его на родине. Расширяющиеся имперские границы функционируют здесь, как своего рода постоянный повествовательный порог, переступить который Пушкину было не суждено. Высокий риск пересечения (именно этих) границ драматизируется в другом символическом эпизоде, который происходит незадолго до приведённого выше отрывка. Въезжая в Армению из Грузии, Пушкин сталкивается с каретой, в которой находится изуродованный труп русского поэта и дипломата Александра Грибоедова, убитого в Тегеране.

Судьба Грибоедова во всех смыслах противоположна судьбе Пушкина: Грибоедов покинул Россию, в то время как Пушкину пришлось довольствоваться ограниченной экзотикой южных окраин России. Грибоедов оставил мало завершённых произведений, а также был государственным чиновником, в то время как Пушкин стремился к творческой независимости. Зрелище обезображенного тела Грибоедова является скрытым символом риска, которому подвергается русский писатель, отождествляющий себя с имперским государством.

Любопытно, что наиболее ясное альтернативное видение судьбы поэта озвучено одним из турецких сановников Арзрума, который обращается к Пушкину со словами, прославляющими поэта. В этот редкий момент отождествления себя со своим азиатским «братом-дервишем» Александр Сергеевич намекает на своё собственное затруднительное положение. Поэту было суждено прожить свою жизнь в промежутке между возвышенной духовной ограниченностью, предоставленной ему турецким пашой, и мрачной реальностью унижения и бесправия со стороны российских властей.

Помимо своего значения для литературных и биографических стратегий самого Пушкина, «Путешествие в Арзрум» содержит противоречивые идеологические мотивы, которые характеризовали бы отношение русского писателя девятнадцатого века к Кавказу. Глубокие сомнения в отношении политики российского государства, часто подтверждаемые личным опытом преследований, никак не уменьшали непоколебимой убеждённости в превосходстве европейского христианского мира и потенциальной важности цивилизаторской миссии России на Востоке.

В первой же главе предлагается краткая формула «обуздания» народов Северного Кавказа: введение скромных предметов роскоши, таких как самовар, в сочетании с христианской миссионерской деятельностью, в противовес, как можно предположить, целеустремлённой политике безжалостного военного подчинения. Пушкин верил, что просвещённый империализм сыграет важную роль в сдерживании врождённой свирепости горцев.

Эти же идеи нашли частичное выражение в незаконченном тексте поэмы Пушкина (написанной в 1829-1830 годах и опубликованной посмертно в 1837 году), посвящённой Кавказу. Несмотря на незавершённость, поэма предвосхищает большинство ключевых топосов и типов персонажей, распространённых в «южных» произведениях Лермонтова и даже Толстого. Его этнографический фокус - кровная месть, местный обычай, которому суждено занять центральное место в русских литературных представлениях о Кавказских обычаях. Главный герой - Тазит - неудачник, выросший за пределами своей родной деревни. Его душевный мир по сути романтичен и, следовательно, не соответствует поведенческим нормам, диктуемым чеченскими обычаями, по этой причине он в конце концов изгнан из своей общины.

Драматизируя судьбу абрека или отверженного, Тазит предвосхищает многих кавказских героев Лермонтова и Толстого. Однако, в отличие от этих более поздних героев, чей бунт против общества и истории носит зачаточный характер и в конечном итоге трагичен, пушкинский Тазит обращён миссионером в христианство. Мы должны предположить, что его новая вера вытеснит, как жестокость местных обычаев, так и романтическую литературную чувствительность, которая управляет его внутренним миром. Каким бы неправдоподобным ни было повествовательное завершение (неудивительно, что стихотворение обрывается задолго до этого момента), этот поворот сюжета отражает надежду Пушкина, что христианские ценности, а не голая сила, могли бы ослабить предполагаемую склонность горцев к насилию.